Банк заданий ЕГЭ по русскому языку

Коля простоял у двери с дощечкой «Детская музыкальная школа» несколько минут. Лёня звал его идти вместе с ним, но Коля отказался. Он стеснялся Евдокии Петровны и вообще ещё не знал, пойдёт ли. Но в последнюю минуту он решил идти. Интересно всё-таки, почему его позвали! Лёня на этот счёт ничего не мог сказать. Он простоял бы у дверей, наверно, ещё долго, а может быть, и ушёл совсем. Но к двери подошла какая-то маленькая девочка с мамой, и Коле стало неловко стоять так. Он вошёл: вслед за девочкой и остановился. — На концерт? — спросила полная, добродушная женщина, сидевшая у дверей. — На концерт, — ответил Коля, вытаскивая из кармана письмо в голубом конверте. — Мой товарищ играет. — А, проходи, проходи, — сказала женщина. — Вон туда, в зал. Иди скорей, сейчас начинают! Войдя в зал, Коля сел в заднем ряду, на крайнем стуле. На него больше не обращали внимания, и он потихоньку огляделся. Ему понравился светлый зал, уставленный цветами. Было, правда, слишком много маленьких ребятишек и особенно девочек, но были и взрослые ребята — и Лёня среди них. Игру малышей он слушал не очень внимательно. Но один мальчуган, чуть побольше их Пети, играл что-то очень ловко и решительно — это ему понравилось. Некоторые девочки тоже играли как будто неплохо, но он почти не смотрел на них и слушал нехотя. Но вот смуглый, небольшого роста учитель, объявляющий, кто сейчас будет играть, назвал Лёнину фамилию, и Коля весь встрепенулся. Ему вдруг стало очень страшно за друга: что, если он осрамится, забудет? Может, не выучил? И тут впервые Коля подумал с сожалением: не надо было вчера звать Лёню гулять. А Лёня уже вышел к роялю и через головы всех посмотрел в конец зала, на Колю. Он стал настраивать скрипку, и Коля сразу отметил, что он настраивал сам, не то что малыши и девочки, которым настраивал учитель. С этой минуты Коля весь превратился в слух и зрение и замечал и слышал всё. Вот пианистка закончила вступление, и Лёня начал играть. Вот как он играет — не чета девчонкам! Смело, звучно — наверно, даже на улице слышно. И как это у него получается? До чего же ловкие у него руки! А пальцы как быстро бегают по струнам! Коля никогда не думал, что у его друга такие ловкие руки. И как здорово он играет! Дома он никогда не слушал его. Если он заставал Лёню играющим, то обычно говорил что-нибудь ядовитое, вроде: «Эх ты, пиликалка!» — и Лёня сейчас же бросал скрипку и уходил с ним по их настоящим, важным мальчишеским делам. А сейчас эти дела уже не кажутся Коле единственно важными на свете. Сейчас он с удивлением и затаённой тревогой слушает друга и следит за его ловкими руками. А вдруг и с ним случится то, что случилось только что с одним маленьким мальчиком, — и он остановится, забудет, как дальше играть, и смутится, оробеет на глазах у девчонок, учителей и взрослых!.. Вон там сидит Лёнина мать. Она подпёрла щёку рукой, лицо у неге раскраснелось, белый платок на плечах ещё ярче оттеняет его. Коля вспоминает, сколько раз ему попадало от Евдокии Петровны из-за Лёни, и отворачивается. Но вот Лёня сыграл что-то решительное и громкое и остановился. Кончил? Нет, пианистка снова заиграла одна, а Лёня стоит, опустив скрипку и глядя вперёд блестящими глазами. Он смотрит в конец зала, но Коля понимает, что сейчас Лёня не видит его. Коля глядит на лицо своего друга и не узнаёт его. Лёнино лицо строже и спокойнее, чем всегда. Глаза блестят, губы плотно сжаты. Но вот он снова поднял смычок. Ух, как хорошо он заиграл! Даже мурашки забегали по Колиному телу. И вдруг… что же это, неужели сбился? Да, Лёня вдруг как-то спутался, сбился, оглянулся на пианистку… — Начни с аккорда, — негромко и спокойно сказал чей-то мужской голос. «Учитель, наверно», — мелькает у Коли в голове. Он крепко сжал руки, даже зубы стиснул. Как хотелось бы ему сейчас помочь другу выпутаться из беды! Но нет, кажется всё обошлось. Лёня заиграл снова, пальцы его снова бегают по струнам, только лицо у него уже не такое спокойное. Но вот он кончил, положил скрипку на рояль и сел на своё место, опустив голову. Учителя в первом ряду что-то тихо говорят друг другу и записывают на листочках. Коле хочется сказать этим людям, что Лёня играл всё равно очень хорошо, уж во всяком случае, лучше девочек. А что он спутался — так это потому, что вчера мало играл. А в это время уже объявляют фамилию следующего выступающего — опять какая-то девочка. Коле больше не хочется слушать. Он думает: может, уйти? Но надо дождаться друга. К роялю выходит девочка. Как будто он где-то её видел. А, она приходила к Лёне. Коля решает послушать, как же сыграет девочка, которая учится вместе с Лёней и, кажется, даже одно и то же с ним учит, — что-то такое Лёня пробурчал тогда, когда девочки ушли. Девочка высокая, пожалуй даже выше Лёни. У неё тёмные косы и круглое лицо. Глаза задорные, лукавые и курносый нос. Обыкновенная девчонка. Тысячи таких бегут по утрам в школу с книжками и завтраками в портфелях. — Марина, подойди поближе, — говорит всё тот же небольшого роста учитель. И он объявляет названия трёх пьес, которые будет играть девочка. Коля не запомнил названия первых двух пьес, по название третьей его заинтересовало: «Прялка»! Интересно, что это за прялка такая? Девочка настраивает скрипку. Скажи пожалуйста, сама! Другой учитель, высокий, очень загорелый и светловолосый, что-то тихо говорит ей, и она улыбается ему в ответ. Наверно, это и есть её и Лёнин учитель, тот самый, который прислал ему такое непонятное приглашение на концерт. Вот девочка подняла скрипку, приложила её к подбородку. Её лукавое лицо стало серьёзным. Заиграла. Коля решил послушать из любопытства. И сам не заметил, как забыл, что слушает обыкновенную девчонку. То, что она играла, была песня — простая песня, хотя и назвали её как-то по-другому. И песня пелась широко и певуче. Это было давно — Коля был тогда ещё совсем маленьким и жив был отец. В свободное от работы время он брал Колю на руки, раскачивал его на колене и пел. Давно это было… Коля встряхивает плечами — песня кончилась. Теперь девочка играет что-то похожее на танец, очень задорное, и лицо её стало опять лукавым и весёлым. Играет она смело и уверенно. «Не по-девчоночьи», — одобрительно думает Коля. Танец кончается очень громко и решительно — пожалуй, даже у Лёни скрипка так не звучала. Нет, ерунда, конечно, Лёня играл лучше — пусть он даже и сбился. Коле делается обидно, что эта девочка не сбивается и играет, пожалуй, не хуже Лёни, — ещё задерёт потом нос! Но вот она снова настроила скрипку и заиграла свою третью пьесу. И правда, похоже на жужжанье прялки или другого какого-то быстро работающего инструмента. Быстро-быстро закрутилось колесо прялки, быстро-быстро мелькают девочкины пальцы, а смычок взлетает то вверх, то вниз! «А ловко!» — думает Коля. Но вот кончила свою работу поющая прялка. Прозвучали три последних коротеньких звука. Девочка встряхнула косами, посмотрела на своего учителя и села на место. — Перерыв десять минут, — объявил черноволосый учитель, и Коля первым вышел из зала. Сейчас же за ним выскочил Лёня. Мальчики немного сконфуженно взглянули друг на друга. — Пошли? — сказал Лёня. — Пошли, — ответил Коля. Но тут к ним подбежала та девочка, которая играла «Прялку»: — Лёня, а отметки ждать не будешь? Сейчас она снова была обыкновенной девчонкой, и Коля недовольно отвернулся, а Лёня пробормотал что-то в ответ вроде: «Н-нет…» Девочку стали теребить какие-то другие девочки, а к мальчикам неожиданно подошёл высокий загорелый человек, держащийся очень прямо, по-военному, и протянул Коле руку: — Коля Гриненко? — Да, — удивлённо ответил Коля, пожимая протянутую ему руку. Коля увидел, что друг его смутился, но он уже и сам догадался: Лёнин учитель. — Понравился концерт? — спросил Лёнин учитель. — Да… — ответил Коля неуверенно. (И куда его задор девался?) — А Лёня как играл? — Хорошо играл! — решительно ответил Коля. Он подумал: надо защитить Лёню. Может быть, это имеет значение для учителей, когда другим нравится? — Да, неплохо играл, — сказал Лёнин учитель, — но и не совсем хорошо. Что сбился — это ещё не так важно, а вот что в трудных местах пальцы заплетались — это похуже. Работал мало! Учитель серьёзно посмотрел сначала на Лёню, потом на Колю и вдруг улыбнулся им по-мальчишески, кивнул головой и отошёл. Мальчики спустились в раздевалку. — А мать где? — спросил Коля. — Мама сейчас тоже пойдёт. Она там, наверно, с Алексеем Степанычем разговаривает. — А учитель у тебя хороший, — вдруг, неожиданно для себя, сказал Коля. — Ещё бы! — гордо отозвался Лёня. — Фронтовик!.. Подержи-ка скрипку, я оденусь. Коля со странным чувством взял в руки скрипку товарища и держал её, пока тот одевался. Мальчики вышли на улицу. Какой дождь! Льёт прямо как из ведра! — Подождём здесь, — сказал Лёня и стал под навес. — Стой-ка, — сказал Коля; он распахнул пальтишко и сунул под него скрипку. — Да, она дождя не любит, — сказал Лёня. Он почему-то совсем не удивился поступку друга. (По Э.М. Эмден)

Но еще не отгремели крики и аплодисменты, как становится ясно, что случилось страшное несчастье. На одном из канатов-лямок, за которые солдаты перед взлетом удерживали шар на земле, теперь явственно видно - висит человек! Немедленно по толпе бежит догадка: один из солдат не успел выпростать ноги из канатной лямки и его подняло вместе с шаром. На фоне светлого летнего неба шар поднимается все выше и выше, неся двоих: один стоит в гондоле шара, другой висит на канатной лямке. Только что было шумно, радостно, люди кричали, аплодировали. Сейчас словно громадной крышкой прикрыло весь крут, на котором стоит толпа, и все замолкло. Люди стоят, как оглушенные неожиданностью несчастья, молчаливые, растерянные. Что будет? Затем сразу вспыхивают споры, догадки, предположения. Все разговаривают друг с другом, как знакомые. Каждый хочет услышать от другого что-нибудь ободряющее, утешительное. - Папа,- шепчу я,- Древницкий не может спуститься с шаром обратно? - Не может. Шар-то ведь неуправляемый. Не Древницкий его ведет куда хочет, а шар несет Древницкого по ветру... - Ничего с Древницким не случится! - очень уверенно и громко говорит рядом с нами какой-то господин в элегантной шляпе-котелке, надетой чуть-чуть набок. Немедленно вокруг него образуется кольцо людей. - По-вашему, все кончится благополучно? - Для Древницкого? Конечно! Сейчас он спустится с парашютом, и все будет отлично. - Вы думаете, Древницкий спустится с парашютом? - А как же иначе! - говорит шляпа-котелок.- Ведь он понимает не хуже нас с вами, что не воспользоваться сейчас парашютом - это же верная смерть! Нет, он спустится с парашютом! - А солдат? - спрашивает папа, и я слышу по голосу, как он волнуется. - Ну, солдату, конечно, аминь! - спокойно заявляет шляпа-котелок.- Древницкий спустится с парашютом, из шара вытечет последний воздух, и солдат загремит на землю. С такой высоты, представляете? - Значит, вы думаете, Федор Викторович,- спрашивает папа (он, оказывается, знает шляпу-котелок), - вы думаете, Древницкий бросит солдата на произвол судьбы? Погибай, мол, да? - А конечное дело так! - раздается знакомый голос, - и в группе людей, окружающих Федора Викторовича, мы видим Владимира Ивановича Шабанова. Мы не видели его с самого 1 мая, когда они поссорились с папой. Сейчас Шабанов смотрит на папу злыми глазами, хотя обращает свои слова не к нему, а к Федору Викторовичу. - Правильно рассуждаете, Федор Викторович! Спасти солдата Древницкий все равно не может, а себя спасти может, если спустится с парашютом. Он это и сделает. Своя, знаете, рубашка ближе к телу... - заканчивает Шабанов со смешком. Тут папа говорит, ни к кому не обращаясь: - Есть две отвратительные поговорки: "Моя хата с краю!" и "Своя рубашка ближе к телу!" Если бы все думали так, человечество до сих пор жило бы в пещерах, одевалось в звериные шкуры и разговаривало ударами дубины! В группе вокруг нас смех, сочувственный папе. - Правильно! - говорит какой-то человек, пожимая папе руку.- Правильно, доктор! - А в Древницкого я верю! - продолжает папа.- Он героический человек, он не станет усыплять свою совесть обывательскими поговорочками... И вон - смотрите! - шар еще виден, маленький-маленький, как булавочная головка... А никто с него с парашютом не спускается! Проходит еще минута, другая, - булавочная головка совсем исчезает из виду. - Ну, друзья мои,- обращается к нам папа, - мне пора в госпиталь. А вы как? Я вам советую - побудьте здесь, в саду, еще часок-другой. Здесь раньше всего станет известно, что с Древницким. Я из госпиталя тоже приеду сюда, к вам. Дома-то ведь мы от одной неизвестности истомимся! Мы остаемся в саду. Юлька дремлет на скамейке - она все-таки пережила большое волнение, настолько сильное, что даже начала ходить. Сейчас она от всего этого скисла, и заснула, положив голову на колени Анны Борисовны. Мы все тоже молчим. Большинство зрителей остались, как и мы, в Ботаническом саду: дожидаться известий о Древницком и солдате. Ожидание тянется мучительно. Время от времени происходит ложная тревога, как на вокзалах, когда кто-нибудь кричит: "Идет! Поезд идет!" - и все бросаются подхватывать свои узлы и чемоданы. Так и тут: где-то кто-то что-то выкрикивает, все устремляются туда, а оказывается - одни пустяки. О Древницком и о солдате ни слуху ни духу. Как в воду канули. Приезжает папа, сидит с нами, тоже томится. И вдруг крик: - Подъехали! Подъехали! - Идут сюда! Появление Древницкого и солдата вызывает целую бурю криков и аплодисментов. Их ведут на веранду ресторана. Сквозь толпу к папе протискивается какой-то человек: - Доктор, пожалуйста, посмотрите, что с Древницким... Пожалуйста, за мной, на веранду... Пропустите, господа! Толпа расступается, папа идет на веранду ресторана, ведя за руку меня. Я иду за папой, ничего не видя, кроме Древницкого. - Спасибо, доктор,- говорит папе Древницкий, -у меня пустяки, ссадины.. А вот спутнику моему, солдату Путырчику, нужна помощь. У Путырчика все цело, ничего не сломано, не вывихнуто, но он какой-то странный. Неподвижный взгляд, как бы отсутствующий... Смотрит в одну точку. Он не сразу откликается даже на свою фамилию и будто не понимает, что ему говорят. - Путырчик, друг, - говорит Древницкий, - на, выпей - душа оттает... Путырчик осушает рюмку, утирает губы краем ладони, но не становится ни веселее, ни живее. - А как я тебе кричал, когда мы летели, помнишь? Путырчик, помолчав, отвечает: - Ваше благородие до мене кричали: "Держись крепчай! Не отпускай вяровку! Держись крепчай, а то пропадешь..." - И ты держался? - А як же ж! Сказано було: "Держись крепчай",- я и держаусь... Путырчика увозят в казарму. - Плох он, доктор? - спрашивает Древницкий. - Не очень хорош,- соглашается папа.- Может, отойдет, конечно... Но, видно, потрясение было чрезмерным. Пока папа смазывает йодом и перевязывает ссадины на его руках, Древницкий рассказывает, что с ними произошло. Когда Древницкий обнаружил, что на петле висит солдат, он испугался, как бы солдат не выпустил из рук каната: он бы тогда сразу грохнулся на землю. Оттого он и кричал солдату все время: "Держись крепче, не то пропадешь!" - Даже голос сорвал кричавши! - шутливо жалуется Древницкий. Потом, когда из шара вытек весь воздух, пустая оболочка шара, похожая на выжатый лимон, стремительно падая, понесла их на землю. Вот тут им повезло: оболочка шара упала на деревья пригородного леса. Только это их и спасло... - Честно говоря,- признается Древницкий, -я сегодня живым остаться не чаял! - А почему вы не спустились с парашютом? - Бросив солдата?! - В голосе Древницкого звучит удивление.- Бросив его одного на верную смерть? - И, помолчав, добавляет: - Нет. Я так поступить не мог. (По А.Я. Бруштейн)

В чём проявляется истинная доброта и сострадание к людям? Внук приехал и убежал с ребятами на лыжах кататься. А баба Дуня, разом оживев, резво суетилась в доме: варила щи, пирожки затевала, доставала варенья да компоты и поглядывала в окошко, не бежит ли Гриша. К обеду внук заявился, поел, как подмел, и снова умчался, теперь уже на каток с коньками. И снова баба Дуня осталась одна. Но то было не одиночество. Лежала на диване рубашка внука, книжки его – на столе, сумка брошена у порога – все не на месте, вразлад. И живым духом веяло в доме. Сын и дочь свили гнездо в городе и наезжали редко – хорошо, коли раз в год. Баба Дуня у них гостила не чаще и обыденкою вечером возвращалась к дому. С одной стороны, за хату боялась: какое ни есть, а хозяйство, с другой… Вторая причина была поважнее: с некоторых пор спала баба Дуня тревожно, разговаривала, а то и кричала во сне. В своей хате, дома, шуми хоть на весь белый свет. Кто услышит! А вот в гостях… Только улягутся и заснут, как забормочет баба Дуня, в голос заговорит, кого-то убеждает, просит так явственно в ночной тишине, а потом закричит: - Люди добрые! Спасите! Конечно, все просыпаются – и к бабе Дуне. А это сон у нее такой тревожный. Поговорят, поуспокаивают, валерьянки дадут и разойдутся. А через час то же самое: - Простите Христа ради! Простите! И снова квартира дыбом. Конечно, все понимали, что виновата старость и несладкая жизнь, какую баба Дуня провела. С войной и голодом. Понимать понимали, но от этого было не легче. Приезжала баба Дуня – и взрослые, считай, ночь напролет не спали. Хорошего мало. Водили ее к врачам. Те прописывали лекарства. Ничего не помогало. И стала баба Дуня ездить к детям все реже и реже, а потом лишь обыденкою: протрясется два часа в автобусе, спросит про здоровье и назад. И к ней, в родительский дом, приезжали лишь в отпуск, по лету. Но вот внучек Гриша, в годы войдя, стал ездить чаще: на зимние и летние каникулы, на Октябрьские праздники да Майские. Он зимой и летом рыбачил в Дону, грибы собирал, катался на коньках да лыжах, дружил с местными ребятами, – словом, не скучал. Баба Дуня радовалась. И нынче с Гришиным приездом она про хвори забыла. День летел невидя, в суете и заботах. Не успела оглянуться, а уж синело за окном, подступал вечер. Гриша заявился по-светлому. Загромыхал на крылечке, в хату влетел краснощекий, с морозным духом и с порога заявил: — Завтра на рыбалку! Берш за мостом берется. Дуром! — Это хорошо, – одобрила баба Дуня. — Ушицей посладимся. Гриша поужинал и сел разбирать снасти: мормышки да блесны проверял, на полдома разложив свое богатство. А баба Дуня устроилась на диване и глядела на внука, расспрашивая его о том о сем. Внук все малым был да малым, а в последние год-два вдруг вытянулся, и баба Дуня с трудом признавала в этом длинноногом, большеруком подростке с черным пушком на губе косолапого Гришатку. - Бабаня, я говорю, и можешь быть уверена. Будет уха и жарёха. Фирма веников не вяжет. Учти. - С вениками правда плохо, – согласилась баба Дуня. — До трех рублей на базаре. Гриша рассмеялся: - Я про рыбу. - Про рыбу… У меня дядя рыбалил. Дядя Авдей. Мы на Картулях жили. Меня оттуда замуж брали. Так там рыбы… Гриша сидел на полу, среди блесен и лесок, длинные ноги – через всю комнатушку, от кровати до дивана. Он слушал, а потом заключил: - Ничего, и мы завтра наловим: на уху и жарёху. За окном солнце давно закатилось. Долго розовело небо. И уже светила луна половинкою, но так хорошо, ясно. Укладывались спать. Баба Дуня, совестясь, сказала: - Ночью, може, я шуметь буду. Так ты разбуди. Гриша отмахивался: - Я, бабаня, ничего не слышу. Сплю мертвым сном. - Ну и слава Богу. А то вот я шумлю, дура старая. Ничего поделать не могу. Заснули быстро, и баба Дуня, и внук. Но среди ночи Гриша проснулся от крика: - Помогите! Помогите, люди добрые! Спросонья, во тьме он ничего не понял, и страх обуял его. - Люди добрые! Карточки потеряла! Карточки в синем платочке завязаны! Может, кто поднял? – И смолкла. Гриша уразумел, где он и что. Это кричала баба Дуня. Во тьме, в тишине так ясно слышалось тяжелое бабушкино дыхание. Она словно продыхивалась, сил набиралась. И снова запричитала, пока не в голос: - Карточки… Где карточки… В синем платочке… Люди добрые. Ребятишки… Петяня, Шурик, Таечка… Домой приду, они исть попросят… Хлебец дай, мамушка. А мамушка ихняя… – Баба Дуня запнулась, словно ошеломленная, и закричала: - Люди добрые! Не дайте помереть! Петяня! Шура! Таечка! – Имена детей она словно выпевала, тонко и болезненно. Гриша не выдержал, поднялся с постели, прошел в бабушкину комнату. - Бабаня! Бабаня! – позвал он. - Проснись… Она проснулась, заворочалась: - Гриша, ты? Разбудила тебя. Прости, Христа ради. -Ты, бабаня, не на тот бок легла, на сердце. - На сердце, на сердце… – послушно согласилась баба Дуня. - Нельзя на сердце. Ты на правый ложись. - Лягу, лягу… Она чувствовала себя такой виноватой. Гриша вернулся к себе, лег в постель. Баба Дуня ворочалась, вздыхала. Не сразу отступало то, что пришло во сне. Внук тоже не спал, лежал, угреваясь. Про карточки он знал. На них давали хлеб. Давно, в войну и после. А Петяня, о котором горевала бабушка, — это отец. В жидкой тьме лунного полусвета темнели шкаф и этажерка. Стало думаться об утре, о рыбалке, и уже в полудреме Гриша услыхал бабушкино бормотание: - Зима находит… Желудков запастись… Ребятишкам, детишкам… – бормотала баба Дуня. - Хлебца не хватает, и желудками обойдемся. Не отымайте, Христа ради… Не отымайте! – закричала она. - Хучь мешки отдайте! Мешки! – И рыдания оборвали крик. Гриша вскочил с постели. - Бабаня! Бабаня! – крикнул он и свет зажег в кухне. - Бабаня, проснись! Баба Дуня проснулась. Гриша наклонился над ней. В свете электрической лампочки засияли на бабушкином лице слезы. - Бабаня… – охнул Гриша. - Ты вправду плачешь? Так ведь это все сон. - Плачу, дура старая. Во сне, во сне… - Но слезы-то зачем настоящие? Ведь сон – неправда. Ты вот проснулась, и все. - Да это сейчас проснулась. А там… - А чего тебе снилось? Снилось? Да нехорошее. Будто за желудями я ходила за Дон, на горы. Набрала в два мешка. А лесники на пароме отнимают. Вроде не положено. И мешки не отдают. - А зачем тебе желуди? - Кормиться. Мы их толкли, мучки чуток добавляли и чуреки пекли, ели. - Бабаня, тебе это только снится или это было? – спросил Гриша. - Снится, – ответила баба Дуня. - Снится – и было. Не приведи, Господи. Не приведи… Ну, ложись иди ложись… Гриша ушел, и крепкий сон сморил его, или баба Дуня больше не кричала, но до позднего утра он ничего не слышал. Утром ушел на рыбалку и, как обещал, поймал пять хороших бершей, на уху и жарёху. За обедом баба Дуня горевала: - Не даю тебе спать… До двух раз булгачила. Старость. - Бабаня, в голову не бери, – успокаивал ее Гриша. - Высплюсь, какие мои годы… Он пообедал и сразу стал собираться. А когда надел лыжный костюм, то стал еще выше. И красив он был, в лыжной шапочке, такое милое лицо, мальчишечье, смуглое, с румянцем. Баба Дуня рядом с ним казалась совсем старой: согбенное, оплывающее тело, седая голова тряслась, и в глазах уже виделось что-то нездешнее. Гриша мельком, но явственно вспомнил лицо ее в полутьме, в слезах. Воспоминание резануло по сердцу. Он поспешил уйти. За ужином он пил крепкий чай, чтобы не сморило. Выпил чашку, другую, готовя себя к бессонной ночи. И пришла ночь. Потушили свет. Гриша не лег, а сел в постели, дожидаясь своего часа. За окном светила луна. Снег белел. Чернели сараи. Баба Дуня скоро заснула, похрапывая. Гриша ждал. И когда наконец из комнаты бабушки донеслось еще невнятное бормотание, он поднялся и пошел. Свет в кухне зажег, встал возле кровати, чувствуя, как охватывает его невольная дрожь. - Потеряла… Нет… Нету карточек… – бормотала баба Дуня еще негромко. - Карточки… Где… Карточки… И слезы, слезы подкатывали. Гриша глубоко вздохнул, чтобы крикнуть громче, и даже ногу поднял – топнуть. Чтобы уж наверняка. - Хлебные… карточки… – в тяжкой муке, со слезами выговаривала баба Дуня. Сердце мальчика облилось жалостью и болью. Забыв обдуманное, он опустился на колени перед кроватью и стал убеждать, мягко, ласково: - Вот ваши карточки, бабаня… В синем платочке, да? ваши в синем платочке? Это ваши, вы обронили. А я поднял. Вот видите, возьмите, – настойчиво повторял он. - Все целые, берите… Баба Дуня смолкла. Видимо, там, во сне, она все слышала и понимала. Не сразу пришли слова. Но пришли: - Мои, мои… Платочек мой, синий. Люди скажут. Мои карточки, я обронила. Спаси Христос, добрый человек… По голосу ее Гриша понял, что сейчас она заплачет. - Не надо плакать, – громко сказал он. - Карточки целые. Зачем же плакать? Возьмите хлеба и несите детишкам. Несите, поужинайте и ложитесь спать, – говорил он, словно приказывал. - И спите спокойно. Спите. Баба Дуня смолкла. Гриша подождал, послушал ровное бабушкино дыхание, поднялся. Его бил озноб. Какой-то холод пронизывал до костей. И нельзя было согреться. Печка была еще тепла. Он сидел у печки и плакал. Слезы катились и катились. Они шли от сердца, потому что сердце болело и ныло, жалея бабу Дуню и кого-то еще… Он не спал, но находился в странном забытьи, словно в годах далеких, иных, и в жизни чужой, и виделось ему там, в этой жизни, такое горькое, такая беда и печаль, что он не мог не плакать. И он плакал, вытирая слезы кулаком. Но как только баба Дуня заговорила, он забыл обо всем. Ясной стала голова, и ушла из тела дрожь. К бабе Дуне он подошел вовремя. - Документ есть, есть документ… вот он… – дрожащим голосом говорила она. - К мужу в госпиталь пробираюсь. А ночь на дворе. Пустите переночевать. Гриша словно увидел темную улицу и женщину во тьме и распахнул ей навстречу дверь. - Конечно, пустим. Проходите, пожалуйста. Проходите. Не нужен ваш документ. - Документ есть! – выкрикнула баба Дуня. Гриша понял, что надо брать документ. - Хорошо, давайте. Так… Ясно. Очень хороший документ. Правильный. С фотокарточкой, с печатью. - Правильный… – облегченно вздохнула баба Дуня. - Все сходится. Проходите. - Мне бы на полу. Лишь до утра. Переждать. - Никакого пола. Вот кровать. Спите спокойно. Спите. Спите. На бочок и спите. Баба Дуня послушно повернулась на правый бок, положила под голову ладошку и заснула. Теперь уже до утра. Гриша посидел над ней, поднялся, потушил в кухне свет. Кособокая луна, опускаясь, глядела в окно. Белел снег, посверкивая живыми искрами. Гриша лег в постель, предвкушая, как завтра расскажет бабушке и как они вместе… Но вдруг обожгло его ясной мыслью: нельзя говорить. Он отчетливо понял – ни слова, ни даже намека. Это должно остаться и умереть в нем. Нужно делать и молчать. Завтрашнюю ночь и ту, что будет за ней. Нужно делать и молчать. И придет исцеление. (Б.П. Екимов)

Как люди понимают, что взрослеют? — (1)Маша, ты умеешь делать снежного ангела? — (2)Это еще как? — (3)Смотри на меня, — и веселая темноволосая девчонка в белой шубке шлепнулась на спину в пушистый сугроб и будто крыльями стала разгребать снег вокруг себя. — (4)Маш, дай руку, подними меня, а то я ангела испорчу. (5)Я протянула младшей сестричке Мариночке руку в зеленой рукавичке, и она, крепко вцепившись в нее, поднялась из сугроба. (6)Мы вместе разглядывали на снегу отпечаток тела сестры, напоминавший рождественского ангелочка в платьице и с широким размахом крыльев, которые вешают на новогодние елки перед самым радостным праздником в году. — (7)Я тоже так могу, — сказала я и плюхнулась навзничь в хрустящий пушистый снег. (8)Шапка слетела с головы, и на белоснежный покров рассыпались рыжие кудряшки. (9)Над головой закружились высокие кроны тянущихся в бесконечное небо сосен. (10)Падал пушистый снег, от которого я щурила глаза и весело смеялась, ведь теперь я настоящий ангел! — (11)Ну что ты лежишь, Маш? (12)Давай, руками шевели, а то ангел не получится! (13)У меня появилась сестра, когда мне едва стукнуло шесть, и чтобы быть ближе с ней по возрасту, я всегда говорила, что мне было пять, когда она родилась. (14)Отец редко бывал дома. (15)В стране бушевали девяностые, и с преподавательской работы в институте он вынужден был уйти в «купи-продай». (16)Торговлей тогда занимались все. (17)Это позволяло жить намного лучше, чем на зарплату преподавателя, но и о стабильности пришлось забыть. (18)Мама тянула на себе нас двоих – мне, первоклашке, нужно было помогать делать уроки, а за Мариной, очень беспокойным карапузом, нужен был глаз да глаз. (19)Мы с младшей сестрой всегда были похожи внешне, но по характеру, напротив, слыли полными противоположностями. (20)Я – спокойная, усидчивая, обожающая чтение и прописи, а Марина – юркая, активная, громким плачем требующая постоянного внимания от мамы. (21)Папа денно и нощно пропадал на работе, а мама не только тянула на себе ребятишек, но и на пару с соседкой занималась пошивом детских платьев, которые за копейки сдавались в местный магазин одежды. (22)Я повзрослела очень рано. — (23)Маша, ты же взрослая! (24)Старшая сестра теперь, — регулярно напоминала мне мама. (25)Я быстро освоила готовку, уборку, глажку, смену пеленок, а вечерами читала сестре сказки вслух, чтобы мама хоть немного могла отдохнуть. (26)Когда мама вышла на полный рабочий день, дом и ребенок вовсе остались на мне. (27)Ответственность, лежавшая на моих детских плечиках, сделала меня второй мамой младшей сестре. (28)Как же я завидовала тогда подружкам-хохотушкам, которые часами бегали во дворе в ярких платьицах и играли с новенькими куклами Барби, только появившимися на полках единственного провинциального «Детского мира» в центре Барнаула. (29)Мне играть было некогда, да и куклами похвастаться ввиду скромного семейного достатка я особо не могла. (30)На лето нас с сестрой отправляли к бабушке с дедушкой. (31)Мы постоянно были вместе, так и выросли душа в душу. (32)Противоположности, как известно, притягиваются. (33)Чем старше мы становились, тем больше стиралась разница в возрасте, и со временем мы друг другу стали единственными лучшими подругами, делили пополам все – от сладких бабушкиных булочек и советских ирисок «Кис-кис» – вязких конфет, от которых терялись первые молочные зубки и свежепоставленные пломбы, до горестей наказания за совершенные провинности вроде обливания прохожих с балкона в день Ивана Купалы в середине лета. (М. Бутина)

(1)«Весна». (2)Так называется эта картина из жизни русской деревни. (3)Банный день. (4)Молодая мать одевает дочку в предбаннике. (5) Чистота, здоровье, красота волнуют нас в этом правдивом обыденном моменте человеческого бытия. (6)Идёт синеватый дымок из бани, под ногами счастливой матери золотится солома, стынет в ведёрке вода из ручья, падает и тает редкий лопушистый снежок. (7)Многие знают эту картину. (8)Если кто-то запамятовал имя художника, назовём его: Аркадий Александрович Пластов – человек, чья судьба с первого до последнего часа жизни была связана с деревней Прислонихой, стоящей в полусотне вёрст от Симбирска – Ульяновска. (9)Прислониха – деревенька старинная. (10)Ей триста лет. (11)Стоит она, прислонившись к косогору, поросшему лесом. (12)Среди всех событий, пережитых деревней, главным надо считать рождение в тысяча восемьсот девяносто третьем году в семье Пластовых мальчика, для которого родная деревня стала судьбой, а для деревни он навсегда теперь – верный, преданный сын. (13)Отец Аркадия был псаломщиком в местной церкви и очень хотел выучить мальчика на священника. (14)Но судьбу сына определила встреча с весёлыми «богомазами», приезжавшими подновлять церковь. (15)Вид красок и результаты работ мастеров поразили воображение подростка. (16) «Буду художником!» – решил он. (17)И он художником стал. (18)Большим, знаменитым. (19)Получил много наград, звание академика, стал подлинно народным художником, бывал за границей, не переставая и там учиться, но часто искренне говорил: «Я всем обязан деревне». (20)Прислониха стала главным жизненным университетом Пластова. (21)Он знал быт крестьян и очень любил деревенских людей. (22)Начальные его работы – по большей части портреты крестьян. (23)Я много раз подолгу рассматривал в альбоме их лица: пахарь, пастух, кузнец, плотник, охотник, сторож, доярка... (24)Мы видим не просто людей в полушубках, в будничных линялых одеждах и в праздничных одеяньях. (25)Мы видим человеческие характеры, самые разные. (26)Ничто в работах художника не подсахарено: всюду жизнь, какой она и была. (27)Пластов дорожил этой жизнью. (28) Причастностью к ней. (29)Рассказывают: будучи в Венеции и восхищаясь её самобытностью, он доставал из кармана коробочку с сухой полынью и нюхал степную траву, поясняя с улыбкой: «Это чтобы своё не забыть». (В.М. Песков)

(1)Было это давно уже, что-то году в сорок девятом, не позже. (2)Меня в первый раз пригласили в мореходное училище поработать в приемной комиссии; я капитаном уже плавал тогда. (3)Ну, сидим мы, значит, в комиссии, заседаем каждый день, личные дела поступающих изучаем, разговариваем о том, о сем… (4)И вот подошла очередь Кузьмы Куроптева. (5)Смотрю я на его экзаменационный лист, а там одни пятерки. (6)И вдруг слышу, завуч — он председателем комиссии был — горестно говорит: «Вот, пожалуйста, одни пятерки у парня, а принять не сможем: росточек-то – сто сорок два сантиметра, а по положению нужно не меньше ста пятидесяти». (7)Входит в кабинет Кузьма Куроптев. (8)Вошел, степенно поклонился, неторопливо сделал три шага и встал навытяжку перед столом комиссии. (9)На вид ему никак не больше тринадцати лет было, хотя по документам значилось полных пятнадцать. (10)Одет очень бедно: рваные ботиночки из брезента, заштопанная рубашка и изношенные донельзя брючки. (11)С виду совсем ребенок, личико такое худющее-прехудющее, только глаза смотрели не по годам серьезно. (12)Он стоял, весь вытянувшись в струнку, изо всех сил стараясь казаться выше. (13)И светились в его глазах такое ожидание, такая надежда… (14)Завуч вздохнул и развел руками. — (15)Вот, брат, какое дело, экзамены ты сдал на пятерки, да не можем мы принять тебя – рост маловат. (16)Кузьма долго молчал, а потом тихо так заговорил. — (17)Откуда же росту быть — одну картошку дома ели… (18)А тут, в училище, я бы быстро вырос, тут ведь хорошо кормят… (19)Мне нельзя домой возвращаться: у матери еще пять душ, кроме меня, а отца нет, не вернулся с войны. (20)На училище одна надежда была. (21)Я буду очень стараться. (22)Примите, пожалуйста. (23)Комиссия тогда раскололась: с одной стороны, уставы там разные, положения, а с другой — уж больно хорошим парнишка показался: серьезный, упорный, умный. (24)Вспомнил я Филиппа Тимофеевича, как он меня, несмышленыша, под крыло свое брал, учил, в люди выводил… (25)Эх, думаю, если не вступлюсь за парня – стыдно мне будет перед светлой памятью Филиппа Тимофеевича, и никогда не прощу я себе, если не помогу сейчас парню… (26)Спорили долго, до хрипоты. (27)Все-таки решили сделать исключение. (28)Позвали парня, объявили ему решение. (29)Он вспыхнул и выбежал. (30)Взял я его на заметку, переписывался с ним, летом к себе на судно брал, у нас он часто живал здесь. (31)Учился Кузьма отлично. (32)Всерьез занялся спортом — на лыжах ходил, на коньках бегал, а уж гимнастикой увлекался до того, что первое место по городу держал… (33)А в последнюю практику плавал он на учебном корабле. (34)И случилась у них в рейсе авария очень серьезная. (35)В горячую топку надо было лезть, чтобы исправить повреждение. (36)Вы представляете — в раскаленную топку лезть? (37)А Кузьма полез. (38)Ожоги сильные получил, но исправил все, что надо. (39)Как-то сидели мы здесь, за этим столом, и я спросил его, что, мол, тебя заставило лезть в топку? (40)А Кузьма ответил: «Что там попусту говорить, надо ведь кому-то было, а я все же спортсмен, не я, так другой полез бы». (41)Закончил Кузьма мореходку с отличием, а сейчас старшим механиком плавает у меня на сейнере. (42)Дом новый в поселке строит, мать со всей младшей оравой к себе собирается забрать. (43)И не хочет уходить с сейнера, хотя ему предлагали на большом пароходе должность. (44)Не хочет… (А.А. Беляев)

...(1)Интеллигент всегда излучал особый духовный свет, который растапливал серость окружающей жизни, интеллигент по своей природе был сеятелем (сеял «разумное, доброе, вечное…»). (2)Если не он станет бороться с серостью окружающей жизни, то тогда, спрашивается, кто же? (3)Другое дело — интеллектуал, который так боится «серости», — он способен только поглощать свет, а по своим наклонностям он «жнец» с чисто потребительской психологией. (4)И «волнующая» фраза Максимова «все выжимать из своей молодости» — всего лишь красивая формулировка бытовавшего в те времена мещанского девиза «бери от жизни все, что можешь». (5)В основе интеллигентности лежат глубокие знания (или стремления к ним) плюс высокое гражданское сознание и постоянный нравственный поиск; в основе интеллектуальности — разнообразие информации и сознание собственной исключительности. (6)Интеллигентный человек — по преимуществу человек знающий и думающий, склонный к сомнению и неудовлетворенности собой; интеллектуальный человек — по преимуществу человек осведомленный и рассуждающий, склонный к самоуверенности и неудовлетворенности другими, поэтому, вероятно, он нигде не оставляет прочного положительного следа своей деятельности. (7)Интеллигента всегда интересует суть вопроса, интеллектуала — новизна вопроса. (8)Русская интеллигенция никогда не добивалась лично для себя каких-то особых прав и привилегий. (9)И еще: русский интеллигент никогда не подчеркивал своей образованности, порой даже стеснялся ее проявлять, дабы тем не обидеть своего малообразованного соотечественника. (10)Разумеется, во все времена появлялись различного рода Ионычи, и беда не в том, что приумножились их ряды. (11)Беда в другом: новоявленные Ионычи, усвоив с чужих слов модные убеждения, стали необычайно агрессивны и деятельны в области удовлетворения собственных запросов. (12)Так или иначе, но герой, которого в конце пятидесятых — начале шестидесятых дала «исповедальная проза», никак не мог претендовать на столь высокое общественное звание, каким всегда считалось звание интеллигента… (А.П. Ланщиков) Анатолий Петрович Ланщиков (1929–2007) — русский публицист, критик и литературовед патриотического направления.

(1)Есть в человеческом характере такая черта – с удовольствием вспоминать прошлые трудности, тобой преодоленные. (2)Это всегда приятно. (3)Раз уж случилась война, то пребывание в армии стало делом нашей чести, так же как для прежних молодых поколений участие в гражданской войне, в строительстве Комсомольска и Магнитки, в коллективизации деревни, в покорении Арктики, а для нынешнего – в освоении целины и земель Сибири, хотя мне кажется не совсем точным сравнение мирных строек с передним краем – это все-таки слишком разные вещи. (4)Мы пришли в армию, – наши кости еще не окрепли, не затвердели мускулы. (5)Мы еще росли. (6)Когда после войны нас осматривали новые медицинские комиссии, или, как тогда говорили, «перекомиссии», оказалось, что многие из нас прибавили в росте по нескольку сантиметров. (7)А как выросли наши души и характеры! (8)Армия многому научила нас. (9)Это были наши университеты. (10)Одних она приобщила к технике – к танку, пушке, самолету, других научила владеть топором, пилой и лопатой. (11)Война разбудила многие таланты, как всякая трагедия в жизни народа. (12)А близость к природе, к земле, на которой лежишь, по которой идешь, которую копаешь! (13)Армия научила нас мужской дружбе, – мы знали, пожалуй, только детскую. (14)Мы ушли юношами, а вернулись мужами. (15)Скольких обрели мы новых друзей и скольких из них потеряли, чтобы не забыть никогда! (16)А разве можно забыть геройство гвардейских дивизий, железную дисциплину военных училищ или запасные полки, рвущиеся на фронт из каких-нибудь далеких тыловых лагерей. (17)Разве забудешь безмолвный Донбасс сорок третьего года, разбитые города Белоруссии и знаменитый Бобруйский котел, где на много километров сплошным навалом, друг на друге – искореженные немецкие танки, орудия, бронетранспортеры, машины. (18)А взятие нами Вены! (19)А конец войны! (20)А бесчисленные встречи в избах и хатах, в коттеджах и виллах на огромных дорогах войны! (21)Армейская жизнь была суровой, но сколько в ней было неожиданного тепла! (22)Я служил еще по первому году, когда однажды к нашей землянке подошел сержант из соседней роты и спросил: «Помкомвзвод дома?» (23)Этот вопрос потряс меня. (24)То есть как дома? (25)Дом далеко отсюда. (26)Разве здесь дом? (27)А спустя несколько месяцев я и сам говорил так. (28)Столь же удивительным казался мне вопрос комбата к старшинам: «Покормили людей?» (29)Чего, мол, их кормить? (30)Сами поедят, только дай! (31)Или: «Первая рота покушала? (32)Вторая рота покушала?…» (33)Это слово «покушала» (не «поела») казалось нарочитым, пока я не почувствовал, что оно имеет особый оттенок – не слащаво-городской, а уважительно-деревенский: покушала. (34)Мы были очень, очень молоды. (35)Когда я смотрю на семнадцатилетних мальчиков, то думаю: «Неужели мы были такими? (36)Если на него нагрузить все, что было на нас, да чтоб он прошел столько, сколько мы, пусть вполовину меньше, – он же умрет! (37)А может быть, это только кажется?…» (38)По натуре своей мы действительно мирные люди. (39)Я никогда не встречал человека, который хотел бы войны. (40)Но раз уж враг напал на нас, мы воевали. (41)Это было главным, и нам не приходилось раздумывать, чтобы найти это главное место в жизни. (42)В жизни каждого юноши наступает момент, когда необходим качественный скачок. (43)Мы перешли в новое качество, надев красноармейские шинели. (44)Мне жаль тех людей моего поколения, кто не служил в армии рядовым. (45)Иногда, собравшись с друзьями, мы под настроение, к месту, начинаем рассказывать о своей службе, о военной поре; мы увлекаемся, перебиваем друг друга и самих себя, перескакиваем с одного на другое. (46)А те, кто не был там, тоже слушают с интересом. (47)И как это ни странно, менее других фигурируют здесь так называемые боевые эпизоды. (48)Нет, это истории скорее познавательного характера, забавные и грустные, – о себе и встреченных тобой людях, истории, ограниченные рамками времени и обстановки. (49)И едва ли не главное в них – это множество деталей, подробностей, которые, если не вспоминать их, постепенно выветриваются из нашей памяти, заменяясь другими. (К.Я. Ваншенкин)

Но вот недавно коллекционер старых вещей, Иван Александрович Фоминых, случайно в разговоре припомнил металлическую решеточку, которую носили на ручных часах, и меня жаром обдало. От чего? Да от счастья: сразу вспомнились отцовские часы с этой решеткой. Нет, конечно, что-то было связано с этим счастливое, дорогое. Я увидел большую отцовскую руку в рыжих волосиках, я брал ее и смотрел, как там за решеткой, тикая, бежала секундная стрелка. Часы были переделаны из карманных на ручные. Стекло на них большое, и его защищали стальной решеточкой. Но было что-то еще, связанное с часами, с этой решеточкой. Куда-то мы шли, шагая с ним по шпалам. Шли долго, далеко, и что-то с нами приключилось дорогой... Траченный временем, но все же выплыл этот прекрасный день из тьмы... "Для этого я и собираю старые вещи,- сказал мне Иван Александрович Фоминых. - Люди вдруг что-то вспоминают. Запах или цвет. Что-то открывается, и человек на несколько минут возвращается в детство. Рыбалка, допустим, мать, дядя - мало ли что, и получается прилив радости. Обязательно хорошо, потому что и в печали той, детской, есть потребность. Прикоснуться к ней приятно". У него собрано обширное хозяйство старых механизмов, пишущих машинок всех марок, мотоциклы, граммофоны, первые счетные машины. Он постоянно устраивает выставки во Дворцах культуры, в клубах: "Комната учительницы до революции", "Мастерская механика начала века". На острове Голодай в старом доме у него есть квартирка, которая, в сущности, представляет музей быта. Две ее комнатки, кухня и передняя - все набито старыми вещами. При входе висят на вешалке картузы, цилиндры, стоят старинные сапоги, на стенах кружки для пожертвований, первой модели электросчетчик, и далее уже не счесть, не пересказать. Тут и альбомы, и копилки, и подсвечник, сделанный из турецких пуль, старые дореволюционные пеналы, поварешки. Электрическая лампочка - у нее на самой макушке острый стеклянный носик. Картонка - круглая, большая коробка, в ней хранили женские шляпки: Дама сдавала багаж: Диван, чемодан, саквояж, Картину, корзину, картонку... На носу у дамы было пенсне со шнурочком. Что-то узнаешь, чему-то удивляешься, а иногда такие радостные встречи происходят, как будто самых близких друзей увидел, которых и живыми-то не числил. Они толпятся, напоминают о себе, позабытые знакомцы, спутники детских игр, друзья дома, друзья твоих родителей... Целое сборище ножей для разрезания книг: металлические, деревянные, костяные. Сейчас все книги выпускают с разрезанными страницами, а тогда многие книги были как бы закрыты. В самый разгар повествования страницу перевернуть было невозможно, ее надо было разрезать, и это нетерпение, треск разрезаемой бумаги составляли цепь перерывов сладостных и досадных, которые входили в работу чтения. Книга проверялась: неразрезанные страницы свидетельствовали о скуке, о книге никчемной, а может, непонятой. Я чуть не вскрикнул, увидев коллекцию переводных картинок, тех самых, которые я выменивал, добывал... Эта квартира набита воспоминаниями. Фоминых собирает их и хранит в виде старых вещей, которые он добывает по разработанной им системе. Вызнает про дома, предназначенные на капитальный ремонт. Людей расселяют, и они наконец решаются расстаться со старыми вещами. Большинство даже пользуется случаем избавиться от барахла. Для Фоминых это барахло - сокровища. Он знакомится на улицах с бабками, оставляет им свой телефон: может, захотят что отдать. "Не выбрасывайте, не уничтожайте старое, - твердит он, - старое не значит ненужное, не значит бессмысленное, лишнее". (Д.А. Гранин)

Зазвонил телефон, несчастный и требовательный женский голос сказал, что это звонит Баранова, она знает, что Федор Федорович уезжает на фронт; но она звонит в третий раз, теперь с угла, из автомата, и он не вправе отказаться поговорить с ней десять минут! Серпилин не любил, когда ему напоминали о том, что он вправе и чего не вправе, но раз Баранова позвонила, он не позволил себе отказать ей: — Приходите, жду вас. И, повесив трубку, спросил жену, не помнит ли она, как зовут Баранову. — А я ее вообще не помню, — не скрывая неприязни, сказала Валентина Егоровна. Смерть Баранова не примирила с ним Валентину Егоровну. В ней все кипело от мысли, что последние полчаса перед разлукой с мужем у нее отнимет жена человека, приложившего руку к тому, чтобы отнять у нее мужа на целых четыре года, самых долгих и страшных в ее жизни. — Нахалка все-таки! — непримиримо и, скорее всего, несправедливо сказала она и, не стыдясь своей несправедливости, захватив чемодан, ушла собирать вещи мужа на кухню, не желая видеть эту женщину. Серпилин допил чай в одиночестве, силясь вспомнить не только имя и отчество Барановой, но и какая она из себя: кажется, молодая, моложе Баранова. Он видел ее, помнится, в тридцать шестом году на вокзале, когда они ехали на осенние маневры в Белоруссию; тогда-то, кажется, Баранов их и познакомил. Женщина, которой он через несколько минут открыл дверь, была действительно еще не стара, одета в форму военного врача, и если бы Серпилин в ту минуту думал об этом, то, наверное, мысленно бы добавил: "И хороша собой". Он помог ей раздеться, посадил за стол и предложил чаю. Но она поспешно отказалась, посмотрела на большие мужские ручные часы и сказала, что отнимет у него ровно десять минут, как и предупредила по телефону. Что ее муж погиб, она знает уже месяц, и уже месяц, как ее старший сын, которому восемнадцать лет, узнав о гибели отца, ушел добровольцем на фронт, и она одобрила это. Ей сообщили число, когда погиб муж, — 4 сентября, и сказали, что она может ставить вопрос о пенсии. Но она еще не оформляла этого... — И вообще все это с пенсией пока не так важно, — поспешно добавила она. — Как видите, я на военной службе, работаю ведущим хирургом госпиталя, старший сын на фронте, младший у родителей мужа и вполне устроен, так что наша семья ни в чем не нуждается. — Она говорила так, словно заранее хотела оградить себя от подозрений, которых не было у Серпилина. — Но я только вчера, после долгих звонков, пошла к... — она назвала фамилию Ивана Алексеевича, — в надежде, что такой человек, как он, может знать больше других. И он действительно сразу же сказал, что муж выходил из окружения с вами, и рекомендовал обратиться к вам. "И черт бы его подрал за это! Навязал крест и мне и ей на шею", — подумал Серпилин с долей сочувствия к этой независимо державшей себя женщине. Серпилина было нелегко пронять, он верил сдержанным чувствам и сейчас в напряженно звеневшем голосе женщины и в ее глазах читал больше горя, чем если бы она разливалась тут перед ним слезами. — Да, — сказал он вслух, — мы действительно вместе выходили. Он говорил медленно, обдумывая тем временем сразу два вопроса: что ей сказать и что ей уже сказали? Сведения о гибели Баранова могли исходить только из уст Шмакова и из тех строевых списков, которые он сдал по выходе из окружения. Но включал ли Шмаков туда какие-нибудь пояснения или не включал и что ей сказали, этой женщине: то, что она говорит, или больше? Пожалели ее, и в самом деле она не знает? Или знает больше того, что говорит, а у него, Серпилина, хочет проверить? Все это было одинаково возможно и не противоречило искренности горя, которое он слышал в голосе женщины. — Действительно, выходили вместе, и погиб он действительно четвертого сентября. — Серпилин все еще до конца не решил, как говорить с ней, но она услышала еле заметное колебание в его голосе. — Расскажите мне, пожалуйста, правду, все, как было! Мне это важно, а главное, это хотят знать сыновья, прежде всего старший. Я обещала написать ему на фронт. Но именно теперь, когда он сказала "скажите всю правду" и снова упомянула о сыне, Серпилин решил не говорить ей правды — ни всей, ни половины, ни четверти. Он сказал, что встретил ее мужа в конце июля, когда выходил со своей частью лесами из Могилева на Чаусы, что муж ее в условиях окружения, как и некоторые другие командиры, — эту фразу Серпилин выговорил с трудом, хотя она была только частичной ложью, — воевал рядовым бойцом и погиб четвертого сентября, в самом начале боя, разыгравшегося в ту ночь при переходе шоссе. Сам он, Серпилин, не видел, как это произошло, но ему сообщили, что Баранов погиб смертью храбрых... Снова сделав над собой усилие, он сказал это не столько для нее, сколько для ее сына, которому она будет писать на фронт. — Так что, как видите, к сожалению, мало что могу добавить. У меня было там под командой полтысячи людей, и я не могу помнить все подробности о каждом. Шли мы тяжело, со многими боями и потерями, а в последнем бою, когда уже соединялись, потеряли половину людей. Вам, конечно, от этого не легче, но в живых из нас вообще осталось меньшинство... — Может быть, вы чего-нибудь не договариваете? — Она испытующе посмотрела на Серпилина. Сначала ему показалось, что его выдал тон, которым он говорил о Баранове, — но нет, кажется, он сдержался. Потом он подумал: может быть, ее поразило, что муж — полковник — был у него, Серпилина, простым бойцом? Но, продолжая смотреть ей в глаза, он понял, что правдой было не то и не другое. Просто она знала или угадывала в своем муже что-то такое, что заставляло ее бояться за него. Как видно, она любила его, но при этом боялась: какой он будет там, на войне? Она надеялась узнать о муже хорошее, для этого и пришла, и в то же время в глубине души боялась узнать плохое. А сейчас, когда Серпилин замолчал, заподозрила, что это плохое все же было и лишь осталось несказанным. — Может быть, вы все-таки чего-то не договариваете мне? — повторила она. "Может быть, может быть..." — мысленно сказал он. Но вслух ответил, что нет, он рассказал все, как было, и пусть она напишет об этом сыну. "Главное все же не она, а сын!" — еще раз подумал он. На этот раз, кажется, она поверила. — Я буду писать сыну и сошлюсь на вас. — Что ж, ссылайтесь, — сказал он. А про себя подумал: черт его знает, наверное, в этом ненавистном ему Баранове было что-то такое, за что его и сейчас еще любит такая, как видно, хорошая женщина. Он проводил ее в переднюю и подал шинель. Она поблагодарила и ушла. Когда он вернулся и посмотрел на часы, то увидел, что она не уложилась всего на четыре минуты. Для женщины, пришедшей с тем, с чем пришла она, это был подвиг. "Да, с характером человек. Так за что же она все-таки любила Баранова? Или, как говорится, ни за что? За просто так?.. Тоже, кажется, бывает..." — подумал он, сам, однако, не представляя себе, как это может быть. — Уже ушла? — входя, спросила Валентина Егоровна. Даже то, что Баранова так быстро ушла, не смягчило ее. Она просто решила, что Серпилин сказал этой женщине все, как было, потому она и ушла так быстро. — Ну как, все ей сказал? — не удержалась она. — Ничего я ей не сказал! — недовольно ответил Серпилин. Он не хотел больше разговаривать на эту тему. — Сказал, что пал смертью храбрых. — Не знала прежде за тобой привычки врать, — непримиримо сказала Валентина Егоровна. — А ты полегче на поворотах! — рассердился Серпилин. — Сын пошел добровольцем на фронт, мстить за отца. Так за кого же прикажешь ему мстить? За труса? — А разве, кроме как за его дорогого отца, мстить не за кого? Если бы его отец был жив, значит, сыну можно не на фронт, а за Урал ехать? Не согласна! (К.М. Симонов)